Belgium
Vanquished, but not a slave,
Proudly you stand with no armor.
Your sanctum is desecrated,
But your soul remains pure as snow.
Fearsome Satan held a bloody
Feast in the smoke of the conflagration,
And the courageous country
Was felled by his sword.
But the spirit of freedom and power
Hasn’t lost its magnificent strength.
Like an eagle, it’s soaring behind a cloud
Over a chain of valiant graves.
The destiny of truth will be fulfilled:
The enemy will fall at your feet
And, repentant, pray
At your vandalized altars.
<1914>
/ / /
Patterns
A young girl is embroidering in her chamber.
On the canvas, patterns of spears and crosses.
The girl stitches dead soldiers on a meadow
With red flowers on their chests.
She shapes a hero out of tender silk;
That hero is her prince. He is lying
On the ground, defeated in combat,
And the cattails are crushed in bloody patterns.
Enough pictures. The lamp has burned out.
The girl slumps over. Her eyes are hazy.
The girl is full of longing. The girl is sobbing.
Outside the window, midnight traces its patterns.
The clouds have loosened their mourning braids,
The moon got tangled in the thin strands.
In a quivering flicker, in a white shroud,
The ghostly girl is crying by the window.
<1914>
/ / /
Poland
A bloody cloud is hanging over Poland,
And red drops are burning up the towns.
But a star shines in the glow of past centuries.
Vistula cries, rising above pink waves.
In the loop of time with only one shade of meaning
All years come up to the scales of war
And under the victor’s flag, for his labors,
The enemy himself lays flowers on the scales.
O Poland, a bright dream in Kościuszko’s damp prison,
A captive in the shards of your aura.
I see your Mickiewicz loading his cannons.
With a forceful hand you’ve shredded the web of captivity.
The forest edges of homeland might still be burning,
But I can hear the victory bells calling to prayer.
<1915>
/ / /
Hooligan
The rain cleans the willow dung
Off the meadows with its wet brooms.
Go ahead, wind, spit your clumps of leaves.
I’m a hooligan just like you.
I love it when your blue woods,
Like oxen with heavy steps,
Soil the knees of the trunks
With their foliage-wheezing bellies.
Here it is, my ginger herd!
Who better to sing it praises?
Yes, yes, I see how the twilight
Licks the human footprints.
Russia! My wooden Russia!
I alone am your bard and town crier.
I’ve fed the sadness of my beastly verses
With mignonette and mint.
Rustle up, midnight, the jug of the moon
To scoop up the milk of the birches!
It’s as if the churchyard would like to strangle
Someone with its hands made of crosses!
Black horror walks the hills,
Stirring a thief’s anger into our garden.
Except I’m a lout and a bandit myself
With the blood of a steppe horse thief.
Who among you has seen the host
Of cherry trees boil in the night?
All I want at night is to stand with a bludgeon
Somewhere in a blue steppe.
Ah, the shrub of my head has wilted,
Songs’ bondage has sucked me in.
I’m condemned to grind the millstone
Of poems in the chain gang of feelings.
But don’t worry, demented wind,
Keep calm and spit your leaves over meadows.
That “poet” label won’t kill me.
Even in my songs I’m a hooligan.
<1919>
/ / /
Since ancient times, a special measure
Has existed for all living things.
If I hadn’t been a poet, I probably would
Have been a thief and a conman.
Thin and short,
Always a hero among boys,
How often I came home
With a busted nose.
To my frightened mother
I hissed through my bloody mouth,
“This is nothing! I tripped on a rock.
This will heal by tomorrow.”
Now that the scalding grip
Of those days has cooled down,
A turbulent, insolent power
Spills all over my poems.
A golden pile of words —
And every line, without fail,
Reflects the former bravado
Of a rascal and a troublemaker.
As before, I’m courageous and proud,
But there’s something new in my walk.
I used to get hit in the face;
Now it’s my soul that’s bleeding.
And these days it’s not to my mother,
But to an unfriendly laughing rabble
That I say, “This is nothing! I tripped on a rock.
This will heal by tomorrow!”
<1922>
/ / /
The golden grove has spoken its last
In its merry birch language,
And the herons, joylessly in flight,
No longer lament anyone.
Why lament? Everyone is a nomad —
Passing by, walking in, then leaving again.
The hemp-field daydreams of all who are gone.
A wide moon hangs over the blue pond.
I stand alone on a barren plain
While the wind blows away the herons.
I’m full of thoughts about my cheerful youth,
But I regret nothing.
I don’t regret the wasted years,
I don’t regret the lilac blooms.
In the garden, the rowan is red as a bonfire,
But it gives no warmth to anyone.
The rowan branches won’t burn out,
The yellow won’t kill the grass.
Just as a tree gently drops
Leaves, I drop mournful words.
And if time piles them all in one
Useless lump, blown away by the wind,
Just say… that the golden grove has spoken
Its last in its lovely language.
<1924>
/ / /
Goodbye, my friend, goodbye.
My dear, you’re in my chest.
A parting preordained
Promises a reunion ahead.
Goodbye, my friend, without a hand, without a word.
Don’t be sad and don’t furrow your brow.
In this life, dying isn’t news,
Though living, of course, isn’t newer.
<1925>
* * * * *
Anton Yakovlev on translating Yesenin’s poetry:
Sergei Yesenin (1895-1925) grew up in a peasant family in the village of Konstantinovo, Ryazan Province but spent most of his adult life in Petrograd (previously St. Petersburg, later Leningrad). Yesenin called himself “the last poet of the village,” both in the sense of his peasant origins and of being the last among his contemporaries whose poems were mainly concerned with country life. In writing, sometimes nostalgically, always sympathetically, and often with an almost mystical devotion to rural Russia, Yesenin succeeded in cultivating a national identity and mythology so strong and cohesive that his work would forever imprint itself into Russian culture, with the poet becoming a beloved and somewhat mythical figure — a fame that persisted even under Stalin when the poet’s work was blacklisted and when praising or even reading it constituted a risk to one’s very survival. A founding member of the short-lived but influential Imaginist movement (related to the Western Imagism and standing in contrast to Futurism), Yesenin was a star whose public performances were attended by hundreds or thousands of adoring fans across the country. He jousted with Vladimir Mayakovsky and was known for publicity stunts. His iconic status continues to this day; it is virtually impossible to find a Russian person who has never heard Sergei Yesenin’s name, and only marginally easier to find someone who doesn’t know at least one of his poems by heart. Yesenin was unhappily married three times; his second wife was Isadora Duncan, and his third wife was the granddaughter of Leo Tolstoy.
As a translator, I usually take the perspective of someone who has just read a powerful, possibly life-changing poem and is compelled to convey that experience to a person who does not speak the language. First and foremost, I want the words to be accurate, to communicate what the author was trying to convey, as opposed to my paraphrases. Second, I want to capture the energy of the poem, which includes metrical and musical resemblance. I have found, especially in translating Yesenin’s precise and often slightly unusual imagery, that trying to rework the poems to retain exact meter and rhyme results in strained language and too much departure from the original meaning. So my translations are not strictly metrical or rhymed. That said, I aim to maintain some metrical resemblance, albeit with deviations; a translation of a poem written in iambic tetrameter will not have the same rhythm as a translation of a poem in amphibrachic trimeter. Much of my revision process involves reworking the rhythm and the line lengths to get closer to the originals, while taking as few liberties as possible with the original imagery and ideas.
—From the Translator’s Preface to The Last Poet of the Village: Selected Poems of Sergei Yesenin Translated by Anton Yakovlev
For five more poems by Sergei Yesenin, translated by Anton Yakovlev, and published On The Seawall in February 2020, click here.
* * * * *
Бельгия
Побеждена, но не рабыня,
Стоишь ты гордо без доспех,
Осквернена твоя святыня,
Зато душа чиста, как снег.
Кровавый пир в дыму пожара
Устроил грозный сатана,
И под мечом его удара
Разбита храбрая страна.
Но дух свободный, дух могучий
Великих сил не угасил,
Он, как орёл, парит за тучей
Над цепью доблестных могил.
И жребий правды совершится:
Падёт твой враг к твоим ногам
И будет с горестью молиться
Твоим разбитым алтарям.
<1914>
Узоры
Девушка в светлице вышивает ткани,
На канве в узорах копья и кресты.
Девушка рисует мёртвых на поляне,
На груди у мёртвых—красные цветы.
Нежный шёлк выводит храброго героя,
Тот герой отважный—принц её души.
Он лежит, сражённый в жаркой схватке боя,
И в узорах крови смяты камыши.
Кончены рисунки. Лампа догорает.
Девушка склонилась. Помутился взор.
Девушка тоскует. Девушка рыдает.
За окошком полночь чертит свой узор.
Траурные косы тучи разметали,
В пряди тонких локон впуталась луна.
В трепетном мерцанье, в белом покрывале
Девушка, как призрак, плачет у окна.
<1914>
Польша
Над Польшей облако кровавое повисло,
И капли красные сжигают города.
Но светит в зареве былых веков звезда.
Под розовой волной, вздымаясь, плачет Висла.
В кольце времён с одним оттенком смысла
К весам войны подходят все года.
И победителю за стяг его труда
Сам враг кладёт цветы на чашки коромысла.
О Польша, светлый сон в сырой тюрьме Костюшки,
Невольница в осколках ореола.
Я вижу: твой Мицкевич заряжает пушки.
Ты мощною рукой сеть плена распорола.
Пускай горят родных краёв опушки,
Но слышен звон побед к молебствию костёла.
<1915>
Хулиган
Дождик мокрыми мётлами чистит
Ивняковый помёт по лугам.
Плюйся, ветер, охапками листьев,—
Я такой же, как ты, хулиган.
Я люблю, когда синие чащи,
Как с тяжёлой походкой волы,
Животами, листвой хрипящими,
По коленкам марают стволы.
Вот оно, моё стадо рыжее!
Кто ж воспеть его лучше мог?
Вижу, вижу, как сумерки лижут
Следы человечьих ног.
Русь моя, деревянная Русь!
Я один твой певец и глашатай.
Звериных стихов моих грусть
Я кормил резедой и мятой.
Взбрезжи, полночь, луны кувшин
Зачерпнуть молока берёз!
Словно хочет кого придушить
Руками крестов погост!
Бродит чёрная жуть по холмам,
Злобу вора струит в наш сад,
Только сам я разбойник и хам
И по крови степной конокрад.
Кто видал, как в ночи кипит
Кипячёных черёмух рать?
Мне бы в ночь в голубой степи
Где-нибудь с кистенем стоять.
Ах, увял головы моей куст,
Засосал меня песенный плен.
Осуждён я на каторге чувств
Вертеть жернова поэм.
Но не бойся, безумный ветр,
Плюй спокойно листвой по лугам.
Не сотрёт меня кличка «поэт»,
Я и в песнях, как ты, хулиган.
<1919>
* * *
Всё живое особой метой
Отмечается с ранних пор.
Если не был бы я поэтом,
То, наверно, был мошенник и вор.
Худощавый и низкорослый,
Средь мальчишек всегда герой,
Часто, часто с разбитым носом
Приходил я к себе домой.
И навстречу испуганной маме
Я цедил сквозь кровавый рот:
«Ничего! Я споткнулся о камень,
Это к завтраму всё заживёт».
И теперь вот, когда простыла
Этих дней кипятковая вязь,
Беспокойная, дерзкая сила
На поэмы мои пролилась.
Золотая, словесная груда,
И над каждой строкой без конца
Отражается прежняя удаль
Забияки и сорванца.
Как тогда, я отважный и гордый,
Только новью мой брызжет шаг…
Если раньше мне били в морду,
То теперь вся в крови душа.
И уже говорю я не маме,
А в чужой и хохочущий сброд:
«Ничего! я споткнулся о камень,
Это к завтраму всё заживёт!»
<1922>
* * *
Отговорила роща золотая
Берёзовым, весёлым языком,
И журавли, печально пролетая,
Уж не жалеют больше ни о ком.
Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник—
Пройдёт, зайдёт и вновь покинет дом.
О всех ушедших грезит конопляник
С широким месяцем над голубым прудом.
Стою один среди равнины голой,
А журавлей относит ветром в даль,
Я полон дум о юности весёлой,
Но ничего в прошедшем мне не жаль.
Не жаль мне лет, растраченных напрасно,
Не жаль души сиреневую цветь.
В саду горит костёр рябины красной,
Но никого не может он согреть.
Не обгорят рябиновые кисти,
От желтизны не пропадёт трава,
Как дерево роняет тихо листья,
Так я роняю грустные слова.
И если время, ветром разметая,
Сгребёт их все в один ненужный ком…
Скажите так… что роща золотая
Отговорила милым языком.
<1924>
* * *
До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди.
До свиданья, друг мой, без руки, без слова,
Не грусти и не печаль бровей,—
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей.
<1925>