The Cremulator, the latest novel by acclaimed Belarusian author Sasha Filipenko, offers a gripping entry point into the modern history of Russia through the reconstructed memoir of Pyotr Nesterenko, the founder and manager of the First Moscow Crematorium during the Stalin era. A cremulator is a device that grinds the bones of cremated bodies into ashes. In Filipenko’s novel, it also evokes parallels with History — the most brutal cremulator, one that walks over human lives and grinds the bones of entire peoples.
Based on Nesterenko’s personal story and his diaries, the novel peers into the main character’s transformation from an officer of noble birth to an informant and an executioner. A socialite during the day, Nesterenko becomes a heartless killer at night, burning in the crematorium furnace the very people with whom he socialized just hours before. This dual nature is emphasized by the syntax: We used italics to highlight Nesterenko’s elaborate and sarcastic thoughts, contrasting them with his succinct and pleasing answers.
Above all, The Cremulator is an attempt to understand Russia’s historical path and to find a plausible explanation for the origins of its modern day problems. As Svetlana Alexievich, winner of the Nobel Prize in Literature, said, “If you want to get inside the head of modern, young Russia, read Filipenko.”
— Ellen Vayner, co-translator
* * * * *
“Okay, Nesterenko, today let’s start with this: Tell me, how long does it take for a man to burn.”
“What?!”
“I asked you how much time it takes to burn a man.”
“His entire life,” I answer plucking a nose hair.
“Nesterenko!”
“A man can be incinerated in an hour and a half, Comrade Investigator.”
“I’ve told you already that I’m not your comrade!”
“I beg your pardon …”
“Go on!”
“If the cause of death is execution by firing squad,” I explain calmly and thoroughly, “then there will be bullets in the bucket of ashes — one bullet, sometimes two …”
“Aren’t the bullets melted at such a high temperature?”
“It depends on the bullet core.”
“Hmm, I see … Go on!”
“What else can I say?”
“Nesterenko, begin testifying where you let off with the investigator in Moscow. Tell me about the night Golov arrived at the Moscow crematorium and demanded that you release Zinoviev’s and Kamenev’s ashes …”
“Got it. I’ll continue from there: Usually no one takes the bullets out of the ashes…”
“Why not?”
“There wouldn’t be enough buckets for all the bullets …”
“Let’s do without the poetry!”
“Okay …”
“So, Golov demanded that you give him the ashes of Zinoviev and Kamenev, correct?”
“Correct. That night, Golov indeed demanded that I bring him the ashes of those illustrious comrades of the Soviet Union Zinoviev and Kamenev, from which he personally, in front of my very eyes, extracted the bullets.”
“What for?”
“How would I know? Maybe he wanted to melt them down for teeth?”
“Nesterenko, let us agree right now: we can do without jokes either! I said, no jokes. Do you understand?”
“Yes, I do.”
“I have at my disposal a boatlad of people just like you, so I won’t let you waste my time! Got it?”
“Got it.”
“Now go on. Why, in your opinion, did Citizen Golov demand that you give him the bullets from Zinoviev’s and Kamenev’s ashes?”
It’s a very good question, but is it worth answering? Do you think Comrade Investigator would ever believe me if I told him the truth? And even if he did believe me, what difference would that make? What could it change? The inner workings of the Party are complicated and tricky. Does he really need his own Virgil to guide him?
“Answer the question!”
“I think Golov was just following the orders he’d received, so he cleaned the bullets, and took them to Comrade Yagoda …”
“And what did Comrade Yagoda need those bullets for, in your opinion?”
“It’s hard to say …”
“Try anyway!”
“I think that being a sentimental man, Genrikh Yagoda kept them for his own personal gratification — to boost his self-esteem or to enjoy the revenge, or for both. He kept the bullets in his desk drawer for some time, but after his own execution, those memorable artifacts migrated to the szufladka of Comrade Yezhov, who also was, as you know, done away with …”
“What’s a szufladka?”
“When I was stationed in Belorus, that’s what they called a pullout desk drawer.”
“Okay. Go on about the bullets.”
“After Yezhov, I suppose, they offered the bullets to Comrade Beria. But being more superstitious than smart, I believe he refused them.”
“Nesterenko, I’m warning you for the last time — stop with the jokes and quips!”
“Yes, of course, but you’re the one asking the questions. I’m just trying to answer.”
“So you’re maintaining that Yagoda and Yezhov kept the bullets from Zinoviev’s and Kamenev’s ashes only for their own gratification?”
“I can’t see any other reason.”
“Alright. Do you know who executed them?”
“Who was behind the execution, or who actually shot them?”
“Who shot them?”
“What difference does it make?”
“I’m asking the questions here!”
“Understood … Comrade Blokhin executed Zinoviev and Kamenev.”
“Why are you so sure about that?”
“It was visible to the naked eye.”
“Explain!”
“I’m very familiar with Vasily Mikhailovich Blokhin’s style and have great regard for his work.”
“What do you mean?”
“I mean that Blokhin is always accurate. He’s a hardworker and a real professional. He takes his own job seriously, and as a result respects my work too. Such people are rare.”
“I told you to explain!”
“Blokhin always shoots so that the bullet enters the back of the head from bottom to top leaving the scalp in one piece. When his assistants carry out a sentence, I often have to collect pieces of skull after moving the bodies, which takes extra time. When you have to cremate fifteen-twenty people in a night, you don’t want to be distracted by things like that. By the way, even Blokhin had a few misfires. Several years ago, I was loading a male body into the incinerator when the corpse showed signs of life. Blokhin was probably bored by the routine and fired his gun the wrong way so that the bullet didn’t enter the brain or something like that, I don’t know. Blokhin was executing tens of thousands of convicted men, so there was bound to be some mistakes. In short, the guy turned out to be alive. It seemed, he even understood what was going on …”
“And?”
“And what?”
“What did you do?”
“What could I do? Naturally, I gave the comrade a hand.”
“Which comrade?”
“Comrade Blokhin! Who else?”
“Nesterenko!”
“Don’t you know, Citizen Investigator, what should be done with someone who’s already been executed on paper but is still alive?”
“I’m asking what you did. Did you shoot him again?”
“How could I shoot him? With my eyes? I don’t have a service gun. Plus, why waste a bullet? Blokhin lifted the man’s head by the hair and smashed it several times against the gurney. When we were sure he was dead again, I cremated him.”
Such things do happen sometimes, my darling, when the volume is so great. There have been many executions in recent years; and in the regional offices, they’re always asking us to increase the limit. Everyone wants to prove their loyalty to Moscow. The unofficial all-Union contest whereby the executioners compete to see who can carry out the highest number of executions id bound to be plagued with errors — high volume produces more defects. In any case, it was practically impossible to reach Blokhin’s numbers, despite all the competitors. He was the Stakhanov of the trigger! Perhaps, only Warden Zelyeny from Kharkiv, who personally executed almost seven thousand people, can share the same podium with the great Vasily Mikhailovich Blokhin. Of course, it happened on occasion that Blokhin had to finish off people after executing them — an occupational hazard, so to speak. Several years ago, for instance, he repeated the execution of a Citizen Chazov …
Once over a bottle of vodka, Blokhin told me about a kulak named Chazov who was convicted by a tribunal but managed to escape his execution in Novosibirsk and go to Moscow where he complained about the lawlessness of the Chekists’. During his second interrogation in Novosibirsk, Chazov testified that he had been unjustly convicted. After that, they took him to a firing range, hit him in the back of the head with a rifle butt and threw him into a pit with other half-alive convicts just like him. The lazy NKVD officers were going to execute them top to bottom from the edge of the ditch. And they did just that: firing off several magazines for the sake of formality. During the slaughter, however, Chazov managed to stay still, and that saved his life. It seemed that the executioners thought he was dead and didn’t shoot him (although, of course, they should have because many tried to fake it).
One way or another, when the failed executioners left, Chazov ran away — first from the pit and then from the city. Chazov arrived in the capital to tell the Moscow investigators about their overzealous colleagues in the faraway provinces. A Moscow investigator listened to Chazov’s story and was shocked by the practices of his colleagues from Novosibirsk. Their ill-designed methods were condemned, and Chazov was convicted to a second execution, this time for good. This important task was delegated to the Soviet Union’s most experienced executioner — Comrade Blokhin. And I must tell you, my dear, Vasily Mikhailovich lived up to the expectations.
“What else can you say about Blokhin’s work?”
“What else can be said? He’s a very thorough comrade indeed …”
But I know people who criticize Blokhin. Some say that after every round of executions he throws drinking parties (which is true), others — that from time to time he appropriates the personal items of the executed (which is also true). Nevertheless, I see nothing wrong in either of these accusations. Every product has its cost price, even in the Soviet Union, and every job must have its perks.
It’s important to understand that on the one hand, Vasily Mikhailovich’s work is very hard: sometimes he must execute up to several hundred people in a single night. On the other hand, what’s wrong if a coat or let’s say a fancy vest ends up serving him or his spouse? Occasionally I think: “What’s the point in worrying about other people’s possessions?” If there’s anything worth worrying about it should be the shortage of goods that’s taking place in our country. If Blokhin could buy all these fancy items in a store, would he be taking them off the corpses and bringing them home to his wife?
Sometimes on a quiet and remote street in Moscow, the relatives of the executed recognize a possession of their dearly departed on a passerby — a particular scarf here, an exclusive pair of shoes over there, or the French horn-rimmed glasses of rare beauty on a stranger’s nose that belonged to a disappeared husband. (How ironic that the glasses are the right prescription! How symbolic that an executioner and his victim are both nearsighted.)
Clearly, at such moments everyone feels out of place — Blokhin and the other executioners, and especially their guiltless wives. On such days, excesses are bound to happen because they have to detain those who recognized their relatives’ belongings. Secrecy must prevail: there are no mass repressions in the Soviet Union. Or almost none.
/ / / / /
— Ладно, Нестеренко, сегодня мы с тобой вот с чего начнем: расскажи мне, за сколько сгорает человек?
— Что?
— Я спрашиваю тебя, за сколько сгорает человек?
— За жизнь! — вырывая волосок из носа, отвечаю я.
— Нестеренко!
— Человек сгорает за полтора часа, товарищ следователь.
— Я уже говорил тебе, что я тебе не товарищ!
— Простите великодушно…
— Продолжай!
— Если причиной смерти становится расстрел, — спокойно и подробно объясняю я, — в ведерке с прахом остаются пули — одна, иногда две…
— Разве пули не плавятся при такой высокой температуре?
— Это зависит от сердечника…
— Понимаю… Показывай дальше!
— А что дальше?
— Нестеренко, показывай с того места, на котором вы со следователем остановились в Москве, рассказывай относительно ночи, когда в крематорий приехал Голов и потребовал от тебя выдать ему прах Зиновьева и Каменева…
— Понял, показываю дальше: обыкновенно пули из праха никто не извлекал…
— Почему?
— Потому что на все пули не хватило бы ведер…
— Так, давай без литературы!
— Давайте…
— Значит, Голов потребовал от тебя прах Зиновьева и Каменева, верно?
— Верно. В ту ночь Голов действительно потребовал, чтобы я вынес ему прахи больших товарищей Советского Союза Зиновьева и Каменева, из которых он собственноручно на моих глазах извлек пули…
— Зачем?
— А мне почем знать? Может, на зубы хотел переплавить?
— Нестеренко, давай мы сразу с тобой договоримся, что обойдемся без шуток! Я сказал без шуток, понял?
— Да…
— Таких, как ты, у меня здесь целый корабль! Я не позволю тебе тратить мое время, усек?
— Еще как…
— А теперь продолжай! Для чего, по-твоему, гражданин Голов потребовал от тебя пули из прахов Зиновьева и Каменева?
Хороший вопрос, только стоит ли на него отвечать? Как думаешь, сможет ли товарищ следователь поверить в то, что я расскажу? А если и поверит, то что с того? Что это может изменить? На что повлиять? Внутрипартийные ритуалы — вещь изощренная и сложноподчиненная. Нужен ли ему свой собственный Вергилий?
— Отвечай, говорю!
— Думаю, что, исполняя приказ, Голов очистил пули и отвез их товарищу Ягоде…
— Для чего, по-твоему, эти пули нужны были Ягоде?
— Сложно сказать…
— А ты представь!
— Думаю, что как человек сентиментальный для собственного удовольствия, теша самолюбие или наслаждаясь местью, а вполне возможно и то и другое, Генрих Ягода некоторое время держал эти пули в ящике письменного стола, однако, когда его самого расстреляли, памятные артефакты перекочевали в шуфлядку к товарищу Ежову, которого тоже, как вы знаете, кончили…
— Что такое шуфлядка?
— Когда я служил в Барановичах, так называли выдвижной ящик стола…
— Ясно. Продолжай показывать про пули…
— После Ежова пули, надо полагать, предложили товарищу Берии, однако он, будучи человеком не столько умным, сколько суеверным, думаю, отказался…
— Нестеренко, я последний раз тебя предупреждаю — оставь свои шуточки и остроты!
— Да пожалуйста, но вы же сами спрашиваете, а я отвечаю…
— Ты утверждаешь, что Ягода и Ежов хранили пули расстрелянных Зиновьева и Каменева только для собственного удовлетворения?
— Других причин не вижу…
— Ясно. Тебе известно, кто расстрелял их?
— Кто стоял за расстрелом или кто непосредственно выполнял?
— Кто выполнял?
— А какая разница?
— Вопросы здесь задаю я!
— Понятно… Зиновьева и Каменева расстрелял товарищ Блохин…
— Почему ты в этом так уверен?
— Это было видно невооруженным…
— Поясни!
— Я почерк Василия Михайловича Блохина хорошо знаю и работу его чрезвычайно ценю…
— В каком смысле?
— В таком смысле, что Блохин всегда аккуратен. Он труженик и настоящий профессионал. С уважением подходит к собственному делу, а следовательно, и к моему. Такие люди редкость.
— Поясни, говорю!
— Блохин всегда стреляет так, что пуля проходит в затылок снизу вверх, оставляя череп целым. Когда приговор в исполнение приводят его помощники, перекладывая трупы, я нередко вынужден собирать ошметки голов, что отнимает лишнее время. Согласитесь, если за ночь вам необходимо кремировать пятнадцать-двадцать человек, отвлекаться на такого рода хлопоты глупо. Впрочем, осечки бывают даже у Блохина. Несколько лет назад тело мужчины, которое я уже загружал в печь, подало вдруг признаки жизни. Вероятно, занятый рутинной работой, Блохин выстрелил как-то не так, и пуля не задела мозг, или что-то еще — не знаю, ведь Блохин расстреливал десятки тысяч осужденных, и, конечно, помарки при таких объемах могли быть… В общем, мужик тот оказался жив. Кажется, он даже соображал, что происходит…
— И?
— Что и?
— Что ты сделал?
— А что я должен был сделать? Конечно же я пришел на помощь товарищу!
— Какому товарищу?
— Блохину! Какому же еще?
— Нестеренко!
— Вам ли не знать, гражданин начальник, что нужно сделать с человеком, который по документам уже расстрелян, а на деле еще жив?
— Я спрашиваю, что ты сделал? Выстрелил еще раз?
— А чем бы я выстрелил? Взглядом? У меня табельного оружия нет. К тому же, зачем пулю тратить? Блохин приподнял мужчину за волосы и несколько раз ударил затылком о тележку. Когда все мы убедились, что осужденный вновь мертв, я кремировал его…
Подобные истории, милая, действительно случаются — большой поток. В последние годы расстреливают много, к тому же на местах постоянно просят увеличить лимит. Всем хочется доказать свою преданность Москве. Негласная всесоюзная спартакиада, в которой палачи соревнуются в показателях, разумеется, плодит помарки. Объем создает брак, впрочем, несмотря на множество заинтересованных, приблизиться к показателям Блохина практически невозможно. Стаханов курка! Пожалуй, только комендант Зеленый из Харькова, который лично расстрелял почти семь тысяч человек, может подняться на один пьедестал с великим Василием Михайловичем. В общем, добивать людей Блохину, конечно, иногда приходилось — издержки профессии. Например, несколько лет назад он повторно расстрелял некоего гражданина Чазова…
Как-то раз за бутылкой водки Блохин рассказал мне, что кулак Чазов, будучи приговоренным тройкой, бежал из-под расстрела в Новосибирске и приехал жаловаться на произвол чекистов в Москву. На допросе Чазов показал, что был осужден неправомерно, после чего его вывезли на полигон, ударили прикладом по затылку и бросили в яму к другим таким же полуживым осужденным, как он. Всех их ленивые энкавэдэшники собирались расстрелять сверху вниз, стоя на краю рва. Так и поступили. Для проформы разрядили несколько обойм, однако во время бойни Чазов не шевелился, что и позволило ему спастись. Судя по всему, приняв его за мертвого, палачи не палили в него (хотя, конечно, должны были, потому что притворялись многие).
Так или иначе, когда горе-коменданты уехали, Чазов бежал. Сперва из ямы, а затем и из города. Чазов приехал в столицу, чтобы рассказать московским следователям, что там, далеко в провинции, существуют перегибы на местах. Выслушав его, столичный дознаватель был обескуражен — прежде всего, работой новосибирских коллег. Халтуру осудили, а Чазова постановили расстрелять повторно и наверняка. Ответственное задание поручили самому опытному палачу Советского Союза — товарищу Блохину, и следует отметить, моя дорогая, что Василий Михайлович не подвел.
— Что ты еще можешь сказать о работе Блохина?
— А что еще можно сказать? Старательный товарищ, впрочем…
Впрочем, я знаю людей, которые Блохина критикуют. Одни говорят, что всякий раз после расстрелов он устраивает пьянки (что правда), другие — что время от времени присваивает себе вещи убитых (что тоже так). Как бы там ни было, ни в первом, ни во втором случае ничего предосудительного я не вижу. У всякого продукта, даже в Советском Союзе, есть себестоимость — у всякой работы должен быть налог.
Важно понимать, что, с одной стороны, труд Василия Михайловича тяжелый (иногда приходится расстреливать и по несколько сотен человек за ночь), а с другой… что плохого, если какой-нибудь плащ или, скажем, красивая жилетка сослужат добрую службу ему или его супруге? «К чему так печься о чужих вещах?» — иногда думаю я. Если уж о чем-то и стоит беспокоиться, так, скорее, о дефиците, который имеет место в нашей стране. Если бы все эти красивые вещи Блохин мог купить в магазине — разве стал бы он снимать их с трупов и преподносить жене?
Иногда на такой-сякой тихой улочке Москвы родственники расстрелянных узнают вдруг на встречном прохожем редкие предметы своих пропавших близких: тут шарф, там совершенно особенные туфли, а вот на переносице кричат об исчезнувшем супруге исключительные по своей красоте французские, в роговой оправе очки (и надо же, подошли! Как символично, что и у палача, и у жертвы — близорукость). Понятно, что в такие моменты становится неудобно и Блохину, и другим исполнителям, а уж тем более их ни в чем не повинным женам. В такие дни случаются эксцессы — приходится задерживать и тех, кто опознал вещи своих родственников. Тайна должна оставаться тайной — массовых репрессий в Советском Союзе (почти) нет.